Глава 5. Встреча с Ингеровым
Как-то в начале 80-х я возвращался домой с овощной базы. Я работал тогда в одном из московских НИИ и осенью нас время от времени посылали на переборку овощей. Одежда была соответствующей: возиться с гнильем в парадном костюме не очень-то с руки. И вдруг в метро лицом к лицу сталкиваюсь с бывшим директором нашей школы Вениамином Михайловичем Ингеровым.
Удивительно, но он меня тоже узнал. Удивительно хотя бы потому, что каждый год школа выпускала около ста человек, а после ее окончания прошло то ли 16, то ли 17 лет. Хотя и во время учебы он постоянно путал меня с Женей Рыжовым, но сейчас в лицо узнал сразу.
Самое интересное, однако, заключалось в том, что со мной были фотографии нашей недавней поездки к Тимофею Георгиевичу. По дороге на базу я зашел в фотоателье, где заказывал печать фотографий, и взял их с собой.
В вагоне метро было довольно свободно, хотя мы с Ингеровым и стояли. И я стал показывать Вениамину Михайловичу эти фотографии. На них были мы, заметно повзрослевшие после школы, Галина Евгеньевна и Тимофей Георгиевич с большой окладистой бородой.
Ингеров Тимофея Георгиевича не узнал.
– Кто это? – спросил он.
– Тимофей Георгиевич – ответил я.
– Какой Тимофей Георгиевич?
Я тогда представить не мог, что бывший директор школы скорее узнает своего коллегу-учителя по фамилии, чем по имени-отчеству. Но оказалось, что это так.
– Да Климов же! Тимофей Георгиевич Климов! – сказал я, полагая, что уж теперь-то все встанет на свои места.
– Это Климов???!!!
Трудно передать те чувства, которые отразились на лице Ингерова. Это, несомненно, были и радость, и удивление. А, может быть, к ним примешивалось и некоторое чувство горечи: вот на фотографии Учитель, который и сейчас, даже через 17 лет после выхода на пенсию, окружен своими учениками, не забытый, а ценимый и почитаемый ими. А он, Ингеров, тоже учитель, директор школы, вообще говоря, немало сделавший для своих учеников, о подобном к себе отношении может только мечтать.
– У Вас есть его телефон? – спросил он.
– Да, конечно.
– Дайте, пожалуйста.
Я продиктовал номер телефона Тимофея Георгиевича, и мы расстались.
Однако эта история имела продолжение.
Когда через какое-то время я приехал к Тимофею Георгиевичу, то после обязательных вопросов о работе, о здоровье, он вдруг с усмешкой сказал:
– Звонил мне твой знакомый.
– Какой знакомый? – удивился я.
- Ну, Ингеров, – пояснил Тимофей Георгиевич.
Я, естественно, уже и забыл, что дал Вениамину Михайловичу номер его телефона. Кроме того, меня удивило, что Тимофей Георгиевич назвал Ингерова не своим коллегой, не директором школы, а “моим знакомым”.
Видно было, что звонок этот был Тимофею Георгиевичу не очень приятен. О чем они разговаривали, и был ли вообще сколько-нибудь подробным и продолжительным этот разговор, я не знаю.
Когда я рассказал эту историю Саше Гистеру, то он искренне удивился:
– Ну, ты даешь! Ведь в школе они были заклятыми друзьями. На педсоветах Ингеров ругался с Тимофеем Георгиевичем из-за его двоек и троек, которые снижали показатели по успеваемости. Но Тимофей Георгиевич стоял на своем, что и было одной из причин их взаимной неприязни.
Я ничего об этом не знал. Единственное, что я видел собственными глазами, это попытки Тимофея Георгиевича противодействовать директору, когда тот пытался снять ребят с уроков математики на какие-нибудь общественные дела. Внешне Ингеров относился к Тимофею Георгиевичу достаточно уважительно, а Тимофей Георгиевич своего отношения к Ингерову, как, впрочем, и другим коллегам, никогда прилюдно не высказывал.
Мое же отношение к Ингерову было неоднозначным. Во время одного из уроков истории, которые он вел в нашем классе, Вениамин Михайлович наизусть читал отрывки из поэмы Э. Багрицкого “Дума про Опанаса”.
По откосам виноградник
Хлопочет листвою,
Где бежит Панько из Балты
Дорогой степною.
При чтении Ингеров был возбужден и сосредоточен. Ему, казалось, доставляло удовольствие щеголять украинскими словами. Может быть, его корни тянутся с Украины, не знаю.
И раскинутая в плясе
Голосит округа:
«Опанасе! Опанасе!
Катюга! Катюга!»
Я сам люблю поэзию, и поэтому тяга Ингерова к стихам, да еще к поэзии Э. Багрицкого, не могла не вызвать симпатии. Но были и другие особенности его натуры, его поведения, которые вызывали скорее негативное отношение.
Не очень приятно было видеть, как каждый день перед началом занятий – к 8.30 – Ингеров вставал в коридоре на первом этаже напротив входной двери в школу и поджидал опаздывающих. Его поза, которую за глаза называли “эсэсовской” – ноги расставлены на ширине плеч, руки скрещены на детородном органе, – а также жесткий уничтожающий взгляд ничего хорошего опаздывающим не сулили.
Из нашего класса особенно доставалось от него Жене Разважному. Иногда, наверное, было за что. Помню, видел в окно раздевалки, как бежит опаздывающий Женя и на бегу переводит назад стрелки часов, чтобы хоть как-то оправдаться перед Вениамином Михайловичем.
Но у Ингерова была нехорошая привычка: если уж он начинал кого-то “тюкать”, то дальше это продолжалось на постоянной основе, независимо от того, виноват данный человек в чем-либо, или нет. Помню, как-то раз моя мама, вернувшись с родительского собрания, удивлялась:
– Ну что ваш директор так привязался к Жене Разважному? И в том он виноват, и в этом. Было даже какое-то происшествие в школе, в котором не нашли виноватого. Так директор сказал, что, по его мнению, и это дело рук Жени, и что он еще будет с этим разбираться.
Интересно, что когда, спустя много лет, нам сообщили о смерти Вениамина Михайловича, то единственным человеком из класса, кто поехал на его похороны, был Женя Разважной.
Еще одна история, которая, по моему мнению, также оказалась на совести Ингерова, связана с нашей одноклассницей Таней Ивановой – очень светлой и жизнерадостной девочкой, проучившейся с нами девятый класс.
Летом 1964 года, после того, как мы окончили девять классов, отряд из учеников школы, в том числе и Таня, поехали работать на Кольский полуостров. Что-то там у них произошло при обсуждении вопроса о дележе заработанных денег. Таня говорила, что это было какое-то недоразумение.
Но Ингерову, по-видимому, все было преподнесено под другим углом зрения. И он, не вникнув, не разобравшись, как следует, на всех школьных комсомольских собраниях стал разносить Таню за то, что она, якобы, отказалась делиться заработанными деньгами с теми, кто заработал меньше ее. А разносил он, как правило, с таким же упоением, с каким читал стихи.
В результате Таня Иванова ушла из нашей школы.
В целом, Ингерова можно было бы считать успешным директором. Школа была на хорошем счету в РОНО, почти все выпускники поступали в вузы, рядом со школой красовался построенный своими силами стадион, сборные школы по волейболу, настольному теннису, легкой атлетике занимали в районе первые места. Но, оказывается, эта внешняя парадная успешность не могла дать ни благодарности учеников, ни их любви.
Говорят, что вскоре после нашего окончания школе было запрещено устраивать отбор среди желающих поступить в 9-е классы. Родители одного из учеников, не прошедшего “вступительный экзамен”, пожаловались в РОНО, так что в итоге пришлось принимать в школу все то, что “плывет по течению”. Ингеров ходил тогда мрачнее тучи, но ничего поделать не мог. Может быть, именно поэтому он так обрадовался нашей случайной встрече, как встрече с представителем того поколения учеников, о котором у него остались достаточно хорошие воспоминания.
|
